Я - Частичка Души Мира.
читать дальшеВ конце 19 века построили на окраине города психиатрическую больницу. Настоящую, с психами и операционными. Потом город стал расти, строили новые дома, и больница оказалась чуть ли не в центре. Хотя исторический центр находился совсем в другом месте. Наступил 20 век, прошло 50 лет. Психов всё везли и везли. Страна дурела.
И я была там. Ничего особенного, скажу вам. Белые стены, толпы врачей и санитаров со шприцами, всегда готовые содержимое кому-нибудь вкатить. И пациенты. Всякие: пускающие слюни/сопли и так далее на свои сорочки и мирно сидящие у себя в палатах, и явные психи, яростно мычащие в смирительных рубашках в комнатках-карцерах. В этом заведении нет покоя ни днём, ни ночью. Постоянное движение. Имитация жизни за зарешеченным окном.
А потом больница взорвалась. Остались бы стены, но после взрыва начался пожар. Остался только пепел. Постройка-то старая. И всё. Никто не успел сбежать. И я там была.
Разговаривала с мальчиком-шизофреником. Он тихий, только иногда глаза закатывает и начинает странно завывать. Тогда я от него сбегаю в свою палату. Разговаривали о цветах и чувствах. Это его любимая тема. Мы выяснили, что любовь красного цвета. Я говорила, что есть красная пуговица любви, а он доказывал существование красной конфеты любви. Тогда я достала из рукава маленький кусочек сахара и протянула ему. Мальчик улыбнулся, оглянулся, взял сахар и быстро захрустел. Ещё раз улыбнулся.
Затем он рассказал мне свой сон. То, что это сон, я поняла не сразу, так как слишком это было похоже на реальность.
«И вот я подошёл к стене, едва коснулся её шероховатой поверхности, как она начала растворяться под моими пальцами. Я прошёл в другую комнату. Так я проник даже на кухню и в кабинет директора. А ты знаешь, что там на столе стоит малахитовая пепельница? Потом я увидел их. В длинных белых рубашках, со странными лицами, застывшими от ужаса, с пустыми чёрными глазницами. Заиграла музыка. Она становилась всё громче, пока не оглушила меня. Я упал. Затылком почувствовал пол. Наш больничный, противный, деревянный. Не открывая глаз, я увидел красные маки. Мак – цветок такой. Солнце на него светит, а лепестки огнём горят. Представляешь? Потом увидел призраков. Ну этих, белых с чёрными глазницами. Они стояли и смотрели на меня. Тупо пялились. Я поднялся, пошёл к окну, прямо на них. И ничего. Представь, они испарились, как туман. И я пошёл дальше. Иду по коридору, а ощущение, что не наш, не больничный коридор. Стены плавятся, морщатся, ходуном ходят. Нет, музыки нет, только крики людей. Всё громче и громче. Потом стало жарко. А потом я оказался в душевой, в ванной. Вижу: какие-то трупаки окровавленные, чем-то накрытые, вроде плёнкой. А потом меня кто-то толкнул в спину, прямо в эту ванну, к трупаку. И… ну захлебнулся я там. Всё».
В день взрыва он был особенно возбуждён. Я это чувствовала и старалась ни на шаг не отходить. Потом нас забрали в подвальное помещение, делать процедуры. Между инъекцией в руку и под лопатку раздался взрыв.
Становилось жарко и нечем дышать.
Мы как два щенка, обнявшись, сидели на скамейке. Врачи уже забыли о своих обязанностях, суетились, бегали, роняли шприцы и жгуты, сбивали друг друга. На нас никто не обращал внимания.
- А знаешь, - зашептал он мне прямо в ухо. – Есть ещё такая серебряная рыбка отчаяния. Когда одиноко или что-то несправедливое, она одна плавает и виляет хвостиком. А когда ситуация хуже некуда и некуда, совсем некуда бежать, их стая, их много. Они тычутся тебе в нос изнутри, и льются слёзы. Горячие, крупные слёзы. Рыбки, слышишь? Запомни. Что-то будет. Но нас уже не будет. Никаких шансов.
А потом был пожар. Грёбаные решётки на окнах. Мы все сгорели. Были тут и тут же остались. Но уже неживые, обугленные, уже никогда не пожелающие кому-либо спокойной ночи. Ибо для нас всех, обитателей этого дома, ночь уже началась. Бесконечная чёрная ночь без звёзд. Без надежды на то, что всё изменится. А потом на месте больницы вырыли пруд. Такой красивенький, чистенький. Если не вспоминать, что на дне этого прудика лежат обугленные кости жителей дома. Вокруг шумел всё тот же парк, что и сто лет назад. По ночам осенью, когда был туман и шёл дождь, можно было увидеть, как призраки в белых одеждах проходят через невидимые стены, вытянув вперёд пустые рукава больничных рубашек. И два силуэта, обнявшись, сидят на скамеечке. Всё как вчера, если не принимать во внимание, что все они давно утонули.
И я была там. Ничего особенного, скажу вам. Белые стены, толпы врачей и санитаров со шприцами, всегда готовые содержимое кому-нибудь вкатить. И пациенты. Всякие: пускающие слюни/сопли и так далее на свои сорочки и мирно сидящие у себя в палатах, и явные психи, яростно мычащие в смирительных рубашках в комнатках-карцерах. В этом заведении нет покоя ни днём, ни ночью. Постоянное движение. Имитация жизни за зарешеченным окном.
А потом больница взорвалась. Остались бы стены, но после взрыва начался пожар. Остался только пепел. Постройка-то старая. И всё. Никто не успел сбежать. И я там была.
Разговаривала с мальчиком-шизофреником. Он тихий, только иногда глаза закатывает и начинает странно завывать. Тогда я от него сбегаю в свою палату. Разговаривали о цветах и чувствах. Это его любимая тема. Мы выяснили, что любовь красного цвета. Я говорила, что есть красная пуговица любви, а он доказывал существование красной конфеты любви. Тогда я достала из рукава маленький кусочек сахара и протянула ему. Мальчик улыбнулся, оглянулся, взял сахар и быстро захрустел. Ещё раз улыбнулся.
Затем он рассказал мне свой сон. То, что это сон, я поняла не сразу, так как слишком это было похоже на реальность.
«И вот я подошёл к стене, едва коснулся её шероховатой поверхности, как она начала растворяться под моими пальцами. Я прошёл в другую комнату. Так я проник даже на кухню и в кабинет директора. А ты знаешь, что там на столе стоит малахитовая пепельница? Потом я увидел их. В длинных белых рубашках, со странными лицами, застывшими от ужаса, с пустыми чёрными глазницами. Заиграла музыка. Она становилась всё громче, пока не оглушила меня. Я упал. Затылком почувствовал пол. Наш больничный, противный, деревянный. Не открывая глаз, я увидел красные маки. Мак – цветок такой. Солнце на него светит, а лепестки огнём горят. Представляешь? Потом увидел призраков. Ну этих, белых с чёрными глазницами. Они стояли и смотрели на меня. Тупо пялились. Я поднялся, пошёл к окну, прямо на них. И ничего. Представь, они испарились, как туман. И я пошёл дальше. Иду по коридору, а ощущение, что не наш, не больничный коридор. Стены плавятся, морщатся, ходуном ходят. Нет, музыки нет, только крики людей. Всё громче и громче. Потом стало жарко. А потом я оказался в душевой, в ванной. Вижу: какие-то трупаки окровавленные, чем-то накрытые, вроде плёнкой. А потом меня кто-то толкнул в спину, прямо в эту ванну, к трупаку. И… ну захлебнулся я там. Всё».
В день взрыва он был особенно возбуждён. Я это чувствовала и старалась ни на шаг не отходить. Потом нас забрали в подвальное помещение, делать процедуры. Между инъекцией в руку и под лопатку раздался взрыв.
Становилось жарко и нечем дышать.
Мы как два щенка, обнявшись, сидели на скамейке. Врачи уже забыли о своих обязанностях, суетились, бегали, роняли шприцы и жгуты, сбивали друг друга. На нас никто не обращал внимания.
- А знаешь, - зашептал он мне прямо в ухо. – Есть ещё такая серебряная рыбка отчаяния. Когда одиноко или что-то несправедливое, она одна плавает и виляет хвостиком. А когда ситуация хуже некуда и некуда, совсем некуда бежать, их стая, их много. Они тычутся тебе в нос изнутри, и льются слёзы. Горячие, крупные слёзы. Рыбки, слышишь? Запомни. Что-то будет. Но нас уже не будет. Никаких шансов.
А потом был пожар. Грёбаные решётки на окнах. Мы все сгорели. Были тут и тут же остались. Но уже неживые, обугленные, уже никогда не пожелающие кому-либо спокойной ночи. Ибо для нас всех, обитателей этого дома, ночь уже началась. Бесконечная чёрная ночь без звёзд. Без надежды на то, что всё изменится. А потом на месте больницы вырыли пруд. Такой красивенький, чистенький. Если не вспоминать, что на дне этого прудика лежат обугленные кости жителей дома. Вокруг шумел всё тот же парк, что и сто лет назад. По ночам осенью, когда был туман и шёл дождь, можно было увидеть, как призраки в белых одеждах проходят через невидимые стены, вытянув вперёд пустые рукава больничных рубашек. И два силуэта, обнявшись, сидят на скамеечке. Всё как вчера, если не принимать во внимание, что все они давно утонули.